Зоя не знала, что делать. Она гладила ее руками, убирала со лба ее волосы, шептала:
— Подожди… Мы подумаем, потом решим… Не торопись.
Варя о чем-то подумала, должно быть; в ее пустых глазах мелькнула мысль, но вслед за нею пришли другие
— Нельзя больше ждать! Нельзя! — Она рванулась к двери.
— Да куда же ты? — крикнула Зоя.
Варя с удивлением посмотрела на нее.
— Убить его! Убить его! — почти спокойно сказала она. — Зачем же ему жить? Разве нужно таким жить?
Она повторяла по нескольку раз одни и те же слова, как будто для того, чтобы себя убедить в истинности их. Потом вдруг одним сильным и резким движением она вырвалась из рук Зои, толкнулась головою в дверь, ушиблась и выбежала со стоном, в котором опять угадала Зоя:
— Мальчик мой!
Зоя схватила пальто и, на ходу одеваясь, бросилась вслед за нею.
Черные номерки на желтых дверях зашевелились, из приоткрытых дверей высунулись любопытные носы. Зоя промчалась мимо них, ничего не замечая.
Глава V. ОПЕРАЦИЯ ДОКТОРА САМСОНОВА И ХИМИЧЕСКИЙ ОПЫТ ПРОФЕССОРА ИГЛИЦКОГО
Как ни были мы потрясены разразившейся в Собачьем переулке драмой, но операция доктора Самсонова и последовавшее затем сообщение о химическом опыте, произведенном профессором Иглицким, заставили говорить о себе с неменьшим волнением и увлечением. Об этих чудесах науки, к сожалению, не было сказано ни слова в общей прессе, да и в «трудах» нашего университета появились лишь сухие научные заметки, не дошедшие до широкой публики.
Доктор Самсонов, теперь — и по заслугам — занявший в Москве должность главного хирурга, произвел операцию с присущим ему хладнокровием, блестящей ловкостью и научным остроумием. Рана в живот с повреждением в трех местах тонкой кишки без немедленной операции грозила самоубийце медленной, мучительной смертью.
Операция оказалась невероятной, она совершалась в операционной наших клиник при гробовой тишине и напряженном внимании многочисленных зрителей, среди которых были наши врачи-хирурги и почти вся профессура.
И все-таки большинство присутствовавших готово было верить в благополучный исход.
За доктором Самсоновым у нас установилась определенная репутация. Как раз незадолго до наших событий у нас был выстрелом в шею ранен ночной караульщик, которого успели с необычайной быстротою доставить в клинику
Самсонов, дежуривший там, осмотрел раненого, нашел у него перебитой сонную артерию и вдруг, к изумлению всех присутствующих, категорически приказал готовить операционный стол.
— Для чего? — спросила фельдшерица.
Доктор Самсонов, вообще человек очень спокойный и выдержанный, за работою становился нетерпеливым, вспыльчивым и раздражительным. Раздражительность проявлялась только в отношении прислуживавших ему — инструменты же в его руках наоборот поражали уверенностью, какой-то одушевленностью своих движений.
Он крикнул только одно слово:
— Готовить!
И уже по тону его голоса фельдшерица поняла, что спорить нельзя.
Она ушла в операционную ворча:
— Ну, черт на нем поехал, товарищи! Делайте, все равно!
Операционная была приготовлена быстро. Раненого внесли наверх. При помощи одного низшего персонала, прислуживавшего ему, доктор обнажил артерию, остановил кровотечение и зашил пробоину.
Раненый выжил.
После его демонстрировали у нас в университете на специальном докладе об этой операции.
Операция, нужная Хорохорину, являлась не менее поразительной, и едва разнеслась о ней весть, как медицинский факультет в полном составе явился присутствовать при новом чуде хирургического искусства.
Во время приготовлений доктор нервничал, постоянно выходил к коридор, курил и как-то избегал с кем бы то ни было говорить. С обычной резкостью он распоряжался сестрами и ассистентами, понимавшими, впрочем, его с полуслова.
Он вошел в операционную, когда внесли Хорохорина, не приходившего в сознание. Он осмотрел все до последнего инструмента.
Старик Вольский, декан медицинского факультета, сильно подслеповатый, выдвинулся было вперед из кольца молчали вых зрителей, но доктор крикнул с необычайной даже и для него резкостью:
— Не мешать! Не мешать!
Старик, едва не сконфузившись, отошел, не говоря ни слова.
Вся операция продолжалась двадцать пять минут, а с приготовлениями и накладкой швов (швы накладывал ассистент, доктор Покровский) — сорок шесть минут. С какой-то молниеносной быстротой этот замечательный наш хирург вырезал разбитые, рассеченные пулей куски тонкой кишки, сшил свежие концы, попутно вынул пулю, закрыл рану и уступил место ассистенту.
При напряженном внимании казалось, что все произошло буквально в несколько секунд. Механическую быстроту помогавших ассистентов и прислуживавших сестер нарушило только одно происшествие: оператор с такой неожиданностью извлек пулю и с такой быстротой обернулся к сестре, что та не успела подать тарелку, бывшую у нее в руках.
Доктор только взглянул на нее и сжал зубы после сестра призналась, что если бы он раскрыл рот для упрека, она не вынесла бы и лишилась сознания.
Избегая шумных выражений восторга, оператор не досмотрел даже конца накладки швов, выбежал из операционной и заперся в кабинете; впрочем, как только Хорохорина вынесли в палату, он тотчас же спустился туда, чтобы поставить его под исключительное внимание сестер и дежурного врача.
Так прошла эта замечательная операция. О ней говорили только в своих кругах, пока не выяснились результаты. Но когда к вечеру третьего дня для всех стало ясно, что Хорохорин спасен, о ней заговорили все, и даже немало наших студентов паломничали в клинику только для того, чтобы проверить известие, что операция удалась.
Впечатление от этого замечательного медицинского казуса было таково, что все как-то забыли о том, что Хорохорину спасение едва ли могло быть так радостно, раз ему предстояло впереди обвинение, суд, следствие, наказание.
Едва, впрочем, начали об этом вспоминать, как разнеслось сообщение о произведенном профессором Иглицким химическом опыте над предсмертной запиской Хорохорина.
Профессор Иглицкий был еще очень молодой человек. Он выслушал явившегося к нему Королева и субинспектора уголовного розыска с огромным вниманием, заинтересовался делом, сейчас же вызвал лаборанта и, забрав документ, пригласил всех в лабораторию.
Было уже поздно, студенты не работали, ассистентов не было, и профессор, засучив рукава халата, сам принялся за дело.
— Прежде всего, — обернулся он к Осокину, — нам важно установить, теми же чернилами сделана приписка или нет?
— Почти несомненно; но лучше бы установить! — согласился Осокин.
Профессор усмехнулся.
— Да, без этого слова документ имеет совершенно другой характер, другой смысл! Займемся им внимательно!
Бегая и суетясь по лаборатории, по привычке всегда работать со слушателями, он беспрерывно объяснял то, что делал
— Обычные чернила разного состава принимают черный цвет спустя немного времени после того, как текст написан. Для глаза тут нет оттенков. Между тем как фотографическая пластинка с различной яркостью запечатлеет черный цвет написанного разными чернилами…
Лаборант, взволнованный исключительным характером работы, очень быстро произвел снимки. Пока он проявлял их, профессор курил и говорил задумчиво:
— Если пластинка не дает достаточных указаний — различные химические реактивы дадут необходимое свидетельство: одни чернила изменяют свой цвет от действия кислот, другие от действия щелочи и так далее. При помощи тех же реактивов можно установить, что приписка сделана позднее, хотя и теми же чернилами. Но посмотрим, что дала фотография.
Осокин ждал с замиранием сердца. Иглицкий недолго рассматривал пластинку.
— Чернила те же! Но… — он вдруг обернулся к слушателям, — но ведь если вы подозреваете, что тире закрывает собой точку…
Осокин взволнованно кивал головою.
— О, тогда мы сделаем проще. Мы обработаем эту черточку реактивами и затем предоставим микрофотографии решить вопрос!
Работа продолжалась чуть не до утра Но в результате измученным зрителям, сонному лаборанту и ликующему профессору микрофотография с неоспоримою убедительностью указала то место, где второй раз прикоснулось перо к бумаге для написания черточки, она же указала, что при написании этой черточки, разумеется, на пере было больше чернил, чем при написании точки.
Сеня посмотрел на Осокина, восхищенно рассматривавшего снимки, и покачал головою.
— Послушайте, гражданин Осокин, — холодно сказал он, — а для чего мы все это делаем?
Профессор и Осокин посмотрели на него с удивлением, но молча, дожидаясь объяснений.
